Время-не-ждет - Страница 48

Суровая жизнь на Юконе не ожесточила Элама Харниша. Для этого потребовалось влияние цивилизации. В беспощадной, свирепой игре, которую он вел теперь, он мало-помалу вместе с медлительным говором Запада утрачивал свойственное ему добродушие. Не только речь его стала порывистой и резкой — нрав у него сделался таким же. Перипетии азартной игры оставляли ему все меньше досуга для благодушного веселья. Даже лицо его изменилось, оно стало замкнутым, угрюмым. Все реже приподнимались уголки его губ, в морщинках вокруг глаз все реже таилась улыбка. В черных и блестящих, как у индейца, глазах появилось выражение жестокости, кичливого сознания своей власти. Громадные жизненные силы по-прежнему кипели в нем, перехлестывая через край, но теперь эти силы служили ему для другой цели: он превратился в завоевателя, топчущего своих побежденных врагов. Сражаясь со стихиями, он не знал личной ненависти и злобы; теперь же он воевал против людей; тяжкие лишения, испытанные им на снежной тропе, среди пустынного Юкона, в лютый мороз, несравненно меньше сказались на нем, чем ожесточенная война со своими ближними.

В нем еще изредка вспыхивала былая беспечность, но вызывал он такие вспышки искусственно, обычно при помощи коктейлей. На Севере он пил много, но сравнительно редко, иногда с большими промежутками; здесь же он приучился пить регулярно, по расписанию. Это не явилось обдуманным решением — такой системы требовал его образ жизни. Коктейли нужны были ему для разрядки. Он не задумывался, не рассуждал, он просто испытывал безотчетную потребность ежедневно прерывать напряжение, которого стоили ему рискованные биржевые комбинации; очень скоро он убедился, что лучшее средство для этого — коктейли: они воздвигали каменную стену между ним и его сознанием. Он никогда не пил ни утром, ни в часы, которые проводил в конторе; но стоило ему выйти оттуда, как он начинал возводить эту стену, чтобы отгородиться ею от повседневных забот и треволнений. О конторе он тут же забывал, ее больше не существовало. После обеда она снова часа на два предъявляла свои права, а затем он прятался за стеной опьянения. Разумеется, порядок этот иногда нарушался; Харниш крепко держал себя руках и никогда не потреблял спиртного, если ему предстояло совещание или банкет в обществе друзей и недругов, где он должен был обсуждать планы новых финансовых вылазок. Но как только кончался деловой разговор, он неизменно заказывал двойной крепости мартини, — причем, во избежание пересудов, коктейль подавали в высоком бокале.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В жизнь Элама Харниша вошла Дид Мэсон. Вошла как-то незаметно, словно невзначай. Он сперва отнесся к ней с полным равнодушием, почти не отличая ее от мебели своего кабинета, от мальчишки-посыльного, от Морисона, состоявшего в должности бухгалтера и доверенного, а также от прочих принадлежностей всякой конторы, где ворочает делами биржевой сверхчеловек. Если бы в первые месяцы ее службы у Харниша его спросили, какого цвета у нее глаза, он не мог бы ответить. Оттого, что ее волосы были не светлые, а каштановые, у него сложилось смутное представление о ней как о брюнетке. Кроме того, ему казалось, что она не худая, хотя, с другой стороны, он был почти уверен, что она не полная. Относительно того, как она одевается, он не имел ни малейшего понятия. Он не был знатоком женских нарядов и ничуть ими не интересовался. Но поскольку он не замечал ничего необычного, он считал, что как-то она, по-видимому, одевается. Для него она была «мисс Мэсон» — и только, хотя он и отдавал себе отчет, что она превосходная стенографистка; однако и это мнение о ней не имело прочного основания, ибо других стенографисток он не знал и ничуть не сомневался, что все они работают отлично.

Однажды, просматривая письмо, прежде чем подписать его, он наткнулся на слова «о деле». Быстро пробежав глазами страницу, он нашел несколько «про дело». Других «о деле» не было. Это единственное «о деле» сразу привлекло его внимание. Он дважды нажал кнопку звонка, и через минуту в кабинет вошла Дид Мэсон.

— Разве я так сказал, мисс Мэсон? — спросил он, протягивая письмо и указывая пальцем на криминальные слова.

Она досадливо поморщилась: оправдываться бесполезно — улика была налицо.

— Виновата, — сказала она, — я ошиблась. Но только это, в сущности, не ошибка, — торопливо прибавила она.

— Почему такое? — недовольным тоном возразил Харниш. — По-моему, это неверно.

Она уже успела дойти до двери. На его слова она обернулась, держа в руках злополучное письмо.

— А все-таки так правильно.

— Но тогда «про дело» неправильно.

— Конечно, — не сморгнув, ответила она. — Поправить?

— «В понедельник я сам приеду, и мы поговорим о деле», — вслух повторил Харниш; он произнес эти слова раздельно, напряженно вслушиваясь в звук своего голоса, потом покачал головой. — Нет, мисс Мэсон, что-то не то. Нет и нет. Ведь и ко мне никто так не пишет. Все говорят «про дело», даже образованные. Разве нет?

— Да, — согласилась она и пошла к своей машинке, чтобы внести в письмо исправление.

Случилось так, что в компании, с которой он завтракал в тот день, оказался молодой англичанин — горный инженер. В другое время Харниш не обратил бы внимания на речь англичанина, но теперь, после спора со своей стенографисткой, он с первых же слов заметил, что тот говорит «о деле»; ни разу в течение завтрака он не сказал «про дело», за это Харниш мог поручиться.

Встав из-за стола, он отвел в уголок своего приятеля Маккинтоша; Харниш знал, что Маккинтош получил высшее образование, — недаром он когда-то слыл первоклассным футболистом.