Время-не-ждет - Страница 35

Однако на это потребовалось время. Он пустил доверенных лиц по следам горных инженеров, и на тех ручьях, где они скупали участки, он тоже покупал. Где бы они ни облюбовали выработанное русло, они повсюду натыкались на Харниша, владельца нескольких смежных или умело разбросанных участков, которые сводили на нет все их планы.

— Я, кажется, веду игру в открытую, кто вам мешает выиграть? — сказал он однажды своим соперникам во время ожесточенного спора.

За этим последовали войны, перемирия, взаимные уступки, победы и поражения. В 1898 году на Клондайке уже жили шестьдесят тысяч золотоискателей, и состояния их, так же как все их денежные дела, колебались в зависимости от военных действий Харниша. Все больше и больше входил он во вкус этой грандиозной игры. Уже сейчас в битвах с могущественными Гугенхаммерами он бил их своими картами как хотел. Особенно ожесточенная схватка произошла из-за Офира, самого обыкновенного пастбища лосей с незначительным содержанием золота в почве. Ценность Офира заключалась только в его обширности. Харнишу принадлежали здесь семь смежных участков в самом центре, и стороны никак не могли договориться. Представители Гугенхаммеров решили, что эксплуатация столь крупного прииска будет Харнишу не по зубам, и предъявили ему ультиматум: либо все, либо ничего; но Харниш тут же согласился и выплатил им отступные.

Планы свои он разработал сам, но для осуществления их выписал инженеров из Соединенных Штатов. В верховьях реки Ринкабилли, в восьмидесяти милях от Офира, он построил водохранилище, откуда вода по огромным деревянным трубам перегонялась на Офир. Водохранилище и трубопровод должны были, по смете, обойтись в три миллиона, а стоили Харнишу четыре. Но этим он не ограничился. Он оборудовал электрическую станцию, и его рудники освещались электричеством и работали на электрическом токе. Другие золотоискатели, разбогатевшие так, как им и не снилось, мрачно качали головой, пророчили Харнишу полное разорение и решительно отказывались вкладывать деньги в столь безрассудную затею. Но Харниш только усмехался в ответ и распродавал остатки своих владений в поселке. Он продал их в самое время, в момент наивысшей добычи золота. Когда он предостерегал своих старых друзей, сидя с ними в салуне Лосиный Рог, что через пять лет в Доусоне не найдется покупателей на земельные участки, а хижины будут разобраны на дрова, все смеялись над ним: никто не сомневался, что за это время откроется жильное золото. Но Харниш не давал сбить себя с толку, и когда он перестал нуждаться в лесе, продал и свои лесопилки. Отделался он и от всех участков, разбросанных по ручьям, и своими силами, ни у кого не одолжаясь, достроил трубопровод, установил драги, выписал машины и приступил к разработкам на Офире. Пять лет тому назад он пришел сюда через водораздел из долины Индейской реки по безмолвной пустыне, навьючив свою поклажу на собак, как это делают индейцы, и, как они, питаясь одной лосятиной; теперь хриплые гудки возвещали начало работы на его рудниках, и сотни рабочих трудились в ярко-белом свете дуговых ламп.

Но свершив задуманное, он стал готовиться к отъезду. Как только весть об этом распространилась, Гугенхаммеры, английский концерн и недавно учрежденная французская компания наперебой стали предлагать Харнишу купить у него Офир и все оборудование. Гугенхаммеры давали больше, нежели их конкуренты, и Харниш продал им Офир, нажив на этой сделке миллион. По общему мнению, его капитал достиг теперь двадцати, а то и тридцати миллионов. Но истинные размеры его богатства были известны только ему самому, и, продав свою последнюю заявку, он подсчитал, что золотая горячка на Клондайке, которую он предчувствовал задолго до того, как она разразилась, принесла ему чуть больше одиннадцати миллионов.

Прощальный пир Харниша вошел в историю Юкона наряду с другими его подвигами. Пиршество состоялось в Доусоне, но приглашены были все юконцы. В этот последний вечер ничье золото, кроме золота хозяина, не имело хождения. Все салуны были открыты ночь напролет, ряды официантов пополнены, но вино не продавалось, им угощали даром. Если кто-нибудь отказывался и настаивал на своем желании заплатить, десять человек вызывали обидчика на бой. Самые зеленые чечако бесстрашно вступались за честь своего героя. И среди пьяного разгула, в неизменных мокасинах, как вихрь, носился Время-не-ждет, отчаянный, бесшабашный, пленяя все сердца приветливостью и дружелюбием; он испускал вой таежного волка, заявлял, что это его ночь и ничья другая, прижимал руки противников к стойке, показывал чудеса силы и ловкости; его смуглое лицо разгорелось от вина, черные глаза сверкали; попрежнему на нем были комбинезон и суконная куртка, незавязанные наушники торчали, а меховые рукавицы болтались на ремешке, накинутом на шею. Однако этот последний кутеж уже не был ни риском втемную, ни крупной ставкой, а всего только мелкой фишкой, сущей безделицей для него — обладателя стольких фишек.

Но Доусон такого кутежа еще не видел. Харниш хотел, чтобы эта ночь осталась у всех в памяти; и его желание исполнилось. Добрая половина жителей перепилась. Стояла глубокая осень, и хотя реки еще не замерзли, градусник показывал двадцать пять ниже нуля, и мороз крепчал. Поэтому пришлось отрядить спасательные команды, которые подбирали на улицах свалившихся с ног пьяных, ибо достаточно было бы им уснуть на один час, чтобы уже не проснуться. Эти спасательные команды придумал, конечно, Харниш. Он хотел задать всему Доусону пир — и исполнил свою прихоть, напоив допьяна сотни и тысячи людей; но, не будучи в глубине души ни беспечным, ни легкомысленным, он позаботился о том, чтобы разгульная ночь не омрачилась каким-нибудь несчастным случаем. И, как всегда, был отдан строгий приказ: никаких драк; с нарушителями запрета он будет расправляться самолично. Но надобности в такой расправе не представилось: сотни преданных поклонников Харниша ревностно следили за тем, чтобы драчуны были выкатаны в снегу для протрезвления и отправлены в постель. В большом мире, когда умирает магнат промышленности, колеса подвластной ему индустриальной машины останавливаются на одну минуту. Но на Клондайке отъезд юконского магната вызвал такую неистовую скорбь, что колеса не вертелись целых двадцать четыре часа. Даже огромный прииск Офир, на котором была занята тысяча рабочих и служащих, закрылся на сутки. Наутро после кутежа почти никто не явился на работу, а те, что пришли, не держались на ногах.